Эта история появилась у меня в 2007-2008 году. Выкладываю первый вариант - не окончательный. Здесь требуется правка и переработка, появление новых героев и корректировка образов старых. Тем не менее - костяк истории уже есть.
КАЗАЧКИНА СКАЗКА
Прибежали мои огольцы с улицы –
есть хотят, кричат как галчата. Рыжий Сёмка и белесый Митька. Один на батю
похож, другой – на деда. Лихие будут рубаки. Вона как с кашей да взваром
управляются. А наедятся – сказку попросят про то, как их батька германского
генерала в плен взял, или про то, как дед к басурманам в тыл ходил. Что с того,
что не было этого! Подрастут – поймут, где - правда, а где – ложь.
Доля наша такая бабья – то
встречать казаков, то провожать их в дальние походы. И ждать. Ох, как долго
ждать приходится, когда они домой вернутся. А пока казаки воюют, мы детей
растим, да сказки им складываем о том, какие подвиги их батьки совершают, как
лихо они всяких супостатов лупят. Слушают казачата, раскрыв рты. Смеются, если
весело, плачут, если страшно. И невдомек им, что иные мамки все это не только
для них, но и для себя выдумывают. А на сердце – камень тяжелый: где-то мой
супружник, да что с ним?
Только не хочется сегодня про
Гришу или папаню врать. На душе неспокойно, словно случиться что должно. Тут не
навредить бы казакам своим! Нет, сегодня другая сказка будет.
- Ну, что ж, слушайте, сынки...
Было это, когда еще ни батька, ни
дед, ни я на свет не родились.
Жил в нашей станице казак
Пантелей. Прадед его пришлым был. Откуда приехал – никому не говорил. Просто
поставил курень свой на отшибе – у самой реки. Гостей не привечал. Как кто к
тыну приближался, казак на порог с шашкой выскакивал: «Не подходи! Порубаю!»
Так всех любопытных отвадил. Уж, отчего он к людям задом поворачивался, никто
не понял. Но заподозрили казаки, что место для куреня нарочно выбрано было,
чтобы никто не знал, что творится там темными ночами. Людская память на хорошее
короткая, а худое помнится долго. И хоть потом ни за дедом, ни за прадедом
Пантелея ничего предосудительного замечено не было, все одно в сторону куреня
того станичники косились недобро. Опасались, одним словом!
Жил казак небогато, но ни перед
кем спину не гнул. В походах не хуже других воевал, да наград не получил –
слишком горяч, да строптив был. Атаман ему – слово, а Пантелей в ответ – два!
Кому ж такое понравится? Обошли казака награды стороной, да что с того за беда,
главное – домой вернулся живым.
Хороша была жена у казака!
Статная, высокая. По улице к колодцу не шла, а плыла, словно лебедь белая.
Румянец во всю щеку, брови дугами над глазами изгибаются, ресницами взмахнет –
ветер поднимает. Глянет – словно душу ласкает, а улыбнется – как солнце теплыми
лучами по коже погладит. Ни один казак в станице не мог мимо пройти и не
заглядеться. Иные и за коромысло хватались – помочь пытались. Да Марьюшка ни на
кого, кроме Пантелея своего глядеть не хотела. Однако от молодух ей немало
доставалось – ревновали мужей своих, потому и плели небылицы. Но казаки и бабы
постарше им не верили. Худая молва к Марьюшке не приставала, как с гуся вода
стекала.
Родителей казак с казачкой давно
схоронили. Одни одинешеньки на белом свете. Из всей родни только младший
марьюшкин брат Фрол остался, да трое сынков бог им дал. Пантелей Фролку как
родного принял. Воинской доблести обучал, хоть работать много не заставлял, но
за проказы наказывал без жалости. И парень хороший вырос! Семнадцать годков ему
было, а в плечах – косая сажень. Ростом тоже бог не обидел – в горницу входил,
в три погибели согнувшись. Тройку лошадей на скаку остановить мог, подковы гнул.
Чуб черный из-под фуражки, бывало, на глаза зеленые навесит, чтобы никто не
узнал об чем думает. А потом вдруг и удивит всех. То какую-то игрушку хитрую
смастерит, то на гулянии шутку выдаст такую, что все вокруг от смеха плачут. За
нрав ли добрый да характер веселый, за другие ли какие заслуги, но отчего-то
казачка этого станичники за своего признали. Словно не в пантелеевом курене, а
в чьем другом вырос. Старики его внукам в пример ставили, казаки матерые в
атаманы прочили. Девки на Фрола заглядывались, парни в друзья набивались. Да он
не со всеми водился, цену себе знал. Только три друга у него и было – Мишка,
Никитка да Николка. Тоже собой хороши, да не как Фрол. Завсегда в дружбе кто-то
первым становится. Так казачкин брат и верховодил этой троицей. И чего уж они
вместе не вытворяли! Всего и не перечислишь. Медведями рядились – девок на
посиделках пугали, с цыганами на спор плясали… За то часто их за уши драли,
вожжами пороли, да все не в прок!.. А однажды Фролка младшему атаманову сынку
бока намял. Ох, и аукнулось потом это всей станице!
Старший сын у атамана задался
хорош – казачина лихой. К двадцати годам в есаулах ходил. А младшой – хилый да
бледный, глазами слаб, на ноги не скор. Сразу ясно было – не воин и не
работник. Батька с горя его в бурсу отдал. Да все сокрушался – не такой растет,
каким казак быть должон. Весь год в городе парнишка жил, а на лето к родителям
в станицу приезжал. Мать-то любому своему чаду рада, а батьке – морока.
Нахватался бурсак наук разных, и говорить-то стал непонятно. Хоть толмачей
зови. От родителей нос воротит, всем недоволен – молоко коровой воняет, по
улице босиком ходить колко, мухи заели, клопы закусали. Не бурсак, а барчук
какой-то получился.
Отправил его батька как-то с
малыми казачатами на речку – жеребца купать. Тот поплескал немного каурого, да
на спину седло и накинул – охлюпкой-то ему ехать зазорным показалось. Фролка то
увидал, да поучил его немного. Да остановить не успел – ускакало атаманово
горе. Виданное ли дело седло на мокрое тело надевать! В один момент потер кожу
коню так, что батька на то глядя заплакал: «Доверь дураку богу молиться!» И сам
сынку пониже спины вожжами добавил после фролкиных-то кулаков. Бурсак после
того случая из дома сбежал. Родителям, стервец, записочку оставил: «Не ищите,
ушел учиться, подался за границу!» Это уж потом выяснилось, куда он делся. Ну,
да бог с ними! Сказка не про атамана с сыновьями. Хотя и про них тоже, потому
как бурсак потом много крови Пантелею, Марьюшке да станичникам попортил. Но про
то, как это было, я еще расскажу.
Так вот, жили Пантелей с
Марьюшкой тихо-мирно. Дети по горнице бегали, казачка хлеб в печь сажала, да
казачат от батьки тряпкой гоняла, когда шалили. Все как у людей – и радости, и
горести были. Да пришел год, когда вся жизнь кувырком пошла. Приключилась
засуха великая – все посевы в поле сгорели. Станичники пояса потуже затянули. Старые
запасы, да, сады и огороды выручили. Только Пантелею с Марьюшкой как-то
по-особому не повезло – саранча все съела. И это когда Фролке впору справу
готовить, коня покупать! Пантелей, хоть и на все руки мастер был, никто его в работники
брал. Подался он в другие станицы наниматься, господам из города служить. Но
долго задержаться нигде он не мог – характером не сходился!
Как будто мало было горя-печали, вскоре
пропал Фрол с дружками. Охотиться ушли в лес, и сгинули, как не бывало их! Про
лесок тот поговаривали недоброе. Будто сам собой он посреди степи вырос, когда
еще старики детьми были. Да с той поры на одном месте не стоял, а будто перебегал
- то ближе к жилью подберется, то отодвинется. Люди там и раньше пропадали - кто
поодиночке, а кто и ватагой. Марьюшке бабка сказывала, что «кузнеца с
подмастерьем за каким-то бесом туда понесло. Сгинули, болезные! Упокой,
Господи, души рабов Твоих – Петра и Павла!» Грешили люди на ведьму, что жила в
самой чаще. Уж сколько раз казаки собирались избу ее поганую спалить, да найти
не могли. Правда, ходили слухи, что тот, кто за помощью пойдет, тому она сама покажется.
Словом, болтали про нее по-разному. Не знали, что и думать – ведьма то или
знахарка, а, может, просто гадалка.
Только начали Пантелей с
Марьюшкой привыкать к потере Фрола – новая напасть грянула! Однажды вечером,
когда дети уже спали, раздался стук в окно. Выглянул казак на двор, а его за
шиворот – и к атаману станичному на расправу. Кто-то мешок зерна из амбара у
того украл. Весь день он вора искал. А к вечеру нашептали злые языки, что это
дело рук Пантелея. Мол, он это, больше некому – хороший человек на отшибе жить
не будет, там только колдуны, да воры селятся. Да, и живут же впроголодь – вот
и позарились на чужое, чтобы детей накормить. Атаман со старшим сыном курень
перевернули, в огороде копали, в реке баграми шарили – ничего не нашли, только
казачку с детьми напугали. И обошлось бы все, да Пантелей не удержался и что-то
атаману на ухо шепнул напоследок. Станичный голова под горячую руку и велел
всыпать ему полсотни ударов плетью. Пороли принародно – на главной площади. Да
опосля этого бросили Пантелея на площади, как собаку! Со слезами и причитаниями
Марьюшка казака своего к дому вела – никто не помогал. А там он слег и больше
не вставал. Словно камень к ногам привесили ему, валун на грудь положили.
Покражу вскоре нашли. Кто злее
всех про Пантелея врал, сам мешок атаману принес. Никакого наказания казаку
вороватому не назначили, потому как «повинную спину кнут не сечет». Пантелею же
тот мешок отдали. Сам станичный голова в курень к казаку приходил – прощение
просил. Только разве легко такое забыть!
Казак болен, а много ли Марьюшка
одна сделает? Ну, трав и кореньев и баба соберет, а силки-то как ставить? В работницы
пойти – и то не может. В своей станице никто не берет, потому что казачки за
мужей опасаются. А в дальние края не подашься – на кого Пантелея с детьми
оставишь? Поначалу Марьюшка по соседним селам, станицам да хуторам ходила –
меняла вещи. Да, если всю жизнь не досыта ели, не празднично одевались, надолго
добра не хватит. Чем детей кормить, как мужа лечить да на ноги поднимать?
Каждый день молила Марьюшка бога, чтобы помог. Но ничего не менялось –
по-прежнему таял казак, плакали голодные дети. И решила казачка пойти к ведьме,
которая жила в лесу. Может, хоть нечистая сила поможет? Дороги никто ей не
указывал. Но, как поговаривали в станице, при большой нужде ноги сами доведут
до заветного места. Выбрала баба самую темную ночь, когда только-только месяц
нарождаться начал. Когда дети и Пантелей уснули, помолилась, закуталась в
платок, и отправилась в путь. Думала, к рассвету туда и обратно обернуться. Да,
не тут-то было!
Ночью в степи ли, в лесу ли
одинаково страшно и опасно – волки рыщут, филины кричат или просто чудится, что
кто-то в спину смотрит недобрым взглядом. Как баба до лесу дошла и долго ли по
нему плутала, никто не знает. Поначалу сама дорогу выбирала, а потом лес её
направлял. То прогал между деревьев мелькнет, словно зовет: «Иди сюда!» А то и
филин ухнет – напугает, как будто гонит в другую сторону. Страшно казачке.
Повернула бы домой, да сыновья перед глазами стоят, есть просят. Так и забрела
в самую чащу. Видит - стоит развалюха на тощих куриных ногах и приплясывает! Ни
окон, ни дверей нет, но над трубой дымок вьется.
Слышала баба сказки в детстве,
потому перекрестилась, ногой топнула и приказала:
- Избушка-избушка, встань ко мне
передом, к лесу задом!
Как захохотало вокруг, как
заухало! Земля трясется, деревья в три погибели от смеха загибаются! Филины,
словно лошади, ржут! Одна избушка на месте топчется – оглохла от старости! У
казачки от такого шума уши заложило. Хотела она еще раз попросить, да тут в
стене само собой окошко прорезалось, а из него девица выглянула:
- Чего надо, глупая баба?
Пригляделась казачка к ведьме, и
ахнула. Уж на что сама Марьюшка хороша, а колдовка-то краше будет. Бледная, как
Богородица, брови черные тонкие, а глаза – озера. Вокруг лица копна смоляных
волос вьется. И не старуха это, как в сказках сказывают, – девчонка совсем. Лет
пятнадцать ей – не больше. Хотя, кто же ведьмины года считает? Морок на доброго
человека навести ей – одна забава.
Спохватилась казачка, что стоит
столбом, как последняя дура, поклонилась до земли:
- Помоги, девица! Не знаю, что и
делать! Муж умирает, детей кормить нечем.
Нахмурилась красавица в окошке.
Но головой кивнула – заходи, мол. Тут марево перед домишком встало, в глазах у
казачки зарябило. А когда прояснилось, то увидела баба, что у избушки крылечко
резное появилось, дверь открылась дубовая. Поднялась казачка по крылечку. Как в
горницу ступила, под ноги кинулось что-то мохнатое. Пригляделась - чудной
зверек! Голова кошачья, тело – крысиное, лапы и хвост по виду ветки и коряги
напоминают, но двигаются, как живые. Трется головой о бабью юбку и пищит,
словно, сказать что-то хочет. Да не понимает его казачка. Досадно ей, что
этакое чудо пристало. И отпихнуть жалко, и обойти не удается. Тут ведьма
прикрикнула на зверька, он за печку и спрятался. Смотрит баба по сторонам –
интересно знать, как колдунья живет. Чисто у нее в избушке, ладно, но чудно
как-то. По углам незнакомые травы развешаны – такие духмяные, что в глазах
темнеет и ноги подкашиваются. Головами вниз мертвые птицы висят. На печке
котелок булькает. Цвет у варева болотный, а запах неприятный. Другой посуды не
видать, только плошка у порога для зверя невиданного поставлена. На полу
дорожка тканная, цветами изукрашена. Кровать лоскутным одеялом застелена, и
подушки горкой одна на другой. На столе – карты веером разложены. Хозяйка над
ними склонилась – то ли рассматривает, то ли колдует.
Посмотрела Марьюшка, подивилась –
на картах-то картинки живые. Вся станица – один к одному. Вот бабка Васена
клюкой деду своему лысину полирует. А вон та растрепанная и расхристанная баба
– сама атаманша Любаня! А кто ж ей под нос кукиш сует и срамотит принародно?
Да, это ж сам атаман – всем казакам пример. Никогда Марьюшка такими станичников
не видела! Словно, сглазил людей кто – не лица, а рожи перекошенные! Ведьма, и
та головой качает.
И вдруг углядела баба Пантелея. А
вот и марьюшкина карта поверх мужниной легла. Из всей колоды только пять карт
нормальных и нашлось – казак, казачка да казачата. Посветлело лицо у колдовки. Начала
колоду тасовать да раскладывать как-то по-хитрому, не так как прежде. Казачке
по ходу дела рассказывает:
- Не ты одна и казак твой - вся
станица погибнуть может. Большой силы колдун это сделал! Не всякому дана мощь с
ним сразиться. Вот разве только Пантелею твоему. Против него один на один злодей
выйти не смеет. Потому слуг себе нашел – из тех, кто в лесок наш заглядывал, да
запропал ненароком. Мало ему этого показалось, на станицу вашу глаз положил.
Души казаков к рукам прибирать начал. И помощники ему в том деле нашлись. Хочешь
мужа и детей спасти? Если себя не пожалеешь – всех из беды выручишь.
Страшно Марьюшке, и обидно. Ну,
добро за Пантелея и детей жизнь отдавать, а почто за станичников-то? Слова
хорошего от них не слыхала, помощи не видала. Да, пропади они все пропадом!
Думает так баба, да слезы утирает. А ведьма хмурится, ногой от нетерпения
пристукивает. Знает колдовка, что казачки себя не жалеют, если кто мужа или
детей обижает. Понимает негодная девчонка, какой ответ будет. Махнула баба
рукой отчаянно:
- Согласна!
А у ведьмы уже наготове чарка с
зельем. Перекрестилась казачка и махом выпила. Как будто огнем опалило все тело,
а потом по жилам холод пошел. Была баба живая, стала – ледяная. Звенит на
сквознячке, инеем по полу сыпет. Девица же трижды вокруг казачки обошла,
приговаривая:
- Как огонь против льда горой, как
вода против камня стеной, как скала по над пропастью той, где встречается небо
с землей, так и ты против всякого зла нерушимой твердыней стой. Серебро, чугун
да медь, отведите смерть! Архангел Михаил, защити мечом, Архангел Гавриил,
прикрой крылом рабу божию Марью! Аминь.
Тяжестью налились руки-ноги
казачки. В одночасье стала баба непробиваемой. Хоть из мортиры по ней лупи,
хоть из гаубицы. Повернуться не может – погрузнела. Язык окаменел, губы
застыли.
Ведьма же Марьюшке в глаза глядит
и тараторит:
- Вот, дура-баба! Да кто ж
сказал, что я тебя на смерть посылаю? Вишь, какую защиту выстроила? Никакая
нечисть лесная устоять не сможет. Не трусь! Где я не защищу, муж твой тебе знак
даст, что делать, или сам к тому сроку поспеет. Сколь жила ты с Пантелеем, а не
знала, что не простой он казак, а Сторожевой. Издавна такие люди землю нашу
берегут. Колдун их одних и боится, потому как могут они такое, что простым
людям не под силу – за сто верст весточку кому надо передать, к примеру. Что
приключилось – гадать поздно: может, мало Сторожевых осталось, вот и осмелел
супостат, а может и хуже что… Одно знаю, ежели Сторожевой казак заболел, - жди
беды. Такую хворь простыми травами, да припарками не выгонишь… Особое зелье
надо – есть у меня такое. Поднесу его твоему казаку, подниму на ноги. Непросто Пантелею
будет до колдуна добраться, потому что к логову его дорога охраняется хорошо,
да через иные преграды без особого слова не пройдешь. Стоят на пути три стражи.
В первой – пеньки дубовые, во второй – крысы летучий, а в третьей – коты
злющие. Колдун может лаской встретить или припугнуть чем. Гнать будет – не
уходи. Тайны его выведай. Прежде всего расспроси – в чем смерть его. Бабе проще
узнать, что на душе у кого. Она, где разговорить сможет, а где и так поймет - в
чем кручина. Казака своего к утру второго дня жди - придет с колдуном сразиться! Ступай смело!
А за детей не беспокойся, я присмотрю.
И с теми словами девчонка по лбу
казачку хлопнула. Ожила Марьюшка, задвигалась. Руки-ноги такими легкими стали,
ровно не свои. И язык с губами отошли от оцепенения. Поклонилась казачка ведьме
в пояс:
- Дай мне в провожатые твою
зверюшку, девица. А то, как же я дорогу найду верную?
Поначалу испугалась ведьмочка,
заплакала. Да так жалобно, что Марьюшка её утешать начала, как дитя малое. Ну,
потом уж колдунья слезы вытерла. Поглядела на казачку больными глазами:
- Не зверь это, а человек
зачарованный. Казаком добрым когда-то был. Четверо их в наш лес вошло. Трое в
слуги к этому извергу нанялись, потому что он в сердце каждого глядел, соблазнил
их чем-то. А вот он, когда колдун заклинание творил, между друзьями стоял,
потому таким и обернулся. Не пенек, не крыса и не кот. Но душа у него – чистая,
просто… заклинание такое хитрое было.
Обернулась баба к зверюшке, в глаза
зеленые ей глянула и ахнула. Вот он где, братец! Не сгинул, не пропал. Рядом
будет, когда с Колдуном Марьюшка встретится.
Быстро сказка сказывается, а
дело, ежели надо, еще быстрее делается…
Дала Марьюшке девчоночка узелок
малый с наказом открыть, когда совсем невмоготу станет. Тут петухи где-то
запели, и очутилась баба с братом на краю опушки, а на небе в ту же минуту заря
заалела. Оглянулись они. А избы нет, как
не было. На том месте, где она стояла – озеро дивное. А в центре его гуси
плавают, и среди них одна чайка белая. Взмыла белая птица в небо, только крылом
махнула Марьюшке с Фролом на прощание.
По лесу шли быстро, торопились до
сумерек к замку добраться. И все-то бабе казалось, что лес другой. Просек
много, словно, недалеко от станицы они идут. Непонятно казачке, как она ночью
тут плутала. А братец летит впереди серой тенью, только за ним поспевай! То и
дело какая-то нечисть из орешника морды высовывает, да тут же их и прячет. Как
дальше от озера казачка со зверьком ушли, местность вокруг переменилась. Дубы
вдоль дороги стали – солнце заслонили, а под ногами камень постукивать начал. Холодом
повеяло. Живность пропала. Даже нечисть затаилась.
Когда сумерки на землю опускаться
начали, увидала Марьюшка первых слуг колдуновых. Дряхлые пеньки от столетних
дубов. Кора местами отваливается – сердцевину трухлявую кажет. Вместо носа –
сучки, вместо глаз – дупла. Скрипят, потрескивают, ветвями задеть норовят. Но заклятие
ведьмино бабу хранит. Пеньки к зверьку скрюченные сухие ветви тянуть стали –
ухватить хотели. Да, разве ж может мертвое дерево живого зверя сгубить?
Уворачивается Фрол, перепрыгивает через докучливых. Скалится, словно, смеется
над корягами. Порезвился так-то, а потом на собачий манер лапку поднял, и одной
струйку под корень пустил. Пеньки вприпрыжку от него побежали. Только тот, которого
Фрол пометить успел, остался. Из дупел по коре светлые прозрачные капли
потекли, словно заплакала коряга от обиды. И на глазах казачки пень в человека
превращаться стал. Через миг объявился перед ней Мишка – друг Фролов. Вот оно
как! Не зря зверек-то скакал да скалился – друга искал, чтобы из плена
вызволить.
От Мишки узнала Марьюшка, что, и
впрямь, до колдуновой обители еще два дозора стоят. В одном стражи обличье
крысиное имеют, в другом – кошачье. Мишка домой сразу запросился – колдуна
забоялся. Зверек укоризненно головой помотал, но вслух неудовольствие выражать
не стал. Перекрестила казачка по очереди Мишку, зверька лесного и себя, и пошли
они с братом дальше. Вскоре звезды в
небе появились, да такие крупные, как вишня. Засмотрелась казачка на них, идет
- под ноги не смотрит. Тут брат зарычал, внимание привлек. Глаза опустила она и
ахнула. Впереди – пропасть без дна. Пока баба головой крутила да думала, как на
ту сторону попасть, звезды на землю позади нее посыпались. Обернулась Марьюшка
и только тут поняла, что за «вишни» над головой мерцали! Глаза нетопырей это
были. Налетела орда черная, оземь ударилась, и встал строй здоровенных крыс в
доспехах и при старинных мечах. С одной стороны – пропасть, с другой –
стражники колдуновы. Что делать? И снова брат любимый на выручку поспел. На
крыс медленно-медленно пошел. Но так, что сразу стало ясно – выбирает себе
противника покрупнее, да по-сытнее. Дрогнули служивые, друг друга навстречу казаку
выпихивать начали. Фрол же усы по-гусарски погладил, да и прыгнул в самую гущу.
Марьюшка только глаза закрыла от страха. Только слышит – жив брат. Догадывается
об этом по шипению кошачьему, да писку крысиному. Не по-хорошему кричат твари.
Уж, как бой проходил, про то бабе неведомо. Глаза открыла, как все стихло.
Видит, сидит братец и рану на боку зализывает. А над ним стражник застыл черной
глыбой. Того и гляди либо свалится на зверька, либо меч в застывшей лапе уронит
на голову. Марьюшка крысу толкнула. Рухнул страж, оземь ударился, вспыхнул и в
человека превратился. Ну, вот и еще один друг Фрола объявился - Никитка.
Марьюшка и его расспросила про дорогу к логову. Парень ей отвечал, а сам - то
ремень поправит, то сапоги подтянет. Марьюшка уж обрадовалась– вместе с ними
пойдет казак. Да не тут-то было. Не захотел Никита помогать. Ни с того ни с
сего деру дал. Даже спасибо не сказал! Фрол только вслед больными глазами
посмотрел. Ну, да делать нечего, надо дальше идти. Только как пропасть-то
перемахнуть? Не по воздуху же! Фрол лапой махнул, да и пошел вперед. Идет, на
Марьюшку оглядывается – подбадривает. Баба шагнула за ним и остановилась в
испуге... Но, чудо-чудное, стоит она на твердой земле, никуда не срывается. Не
пропасть перед ней, а морок. Приободрилась казачка и пошла смелее.
Уже глубокой ночью набрели они на
третью стражу. Выскочили на дорогу кошки ростом с теленка. Шерсть у них
сверкает и искры от нее сыпятся красные, ровно от костра. Глазюками зло
сверкают, шипят да завывают, когти к зверьку тянут, а тронуть не смеют. Ну,
казачка брата на руки подхватила, в платок укутала, да и пошла напролом. Фролка
хвостом добавил по мордам особо ретивым. А сам всё что-то высматривал -
третьего дружка искал. Как только рыжий полосатый котяра на тропу выскочил, прыгнул
зверь вперед, в глаза коту метя. Не промахнулся, не оплошал – вцепился
лапами-ветками в морду, хвостом вокруг шеи захлестнул. Тот и вякнуть не смел,
только лапами дрыгал, да казака скинуть пробовал. Разодрал-таки казачкин брат
что-то на кошачьей морде. Как только кровь брызнула, стая кошачья сгинула, как
не бывало. А рыжий котяра обернулся Николкой. На щеке ссадина кровоточит, под
глазом синяк разливается. Сидит и всхлипывает – никак не поверит, что снова
человеком стал. Ну, этого дружка Марьюшка сама домой отправила.
Нескольких шагов баба сделать не
успела, как вырос перед ней из воздуха... Не замок, не логово и не дворец. Так,
усадебка старинная, терном обросшая, железной решеткой окруженная. За оградой
дом черный, словно сажей вымазанный, высится. Вокруг него бурьян голову поднял,
карагач у крыльца раскорячился. А в воздухе – темным-темно от ворон и летучих
мышей. Кружат над головой, падают вниз, но не долетают – ведьмино заклинание их
отшвыривает. Оттого кричат они зловеще, каркают, беду кличут. А чего её звать,
если сама баба на рожон прет, и брата родного на смерть верную несет?
Подошла Марьюшка к воротам
кованным, узором колдовским украшенным, и поначалу залюбовалась на них. Никогда
прежде таких чудных зверей, что на том узоре были, не видала – змеи крылатые,
птицы с конскими головами, кошки с человеческими телами. Много диковинных
животин, и цветов. Но казачке некогда было их рассматривать, потому стукнула
она по воротам. Задрожали они, листья железные запели на разные голоса, и стон
раздался, словно все звери в одночасье заплакали. Тут замки, что вход стерегли,
человеческими голосами заговорили:
- Кому это жить надоело? Убирайся
подобру-поздорову!
Казачка не растерялась –
перекрестила их:
- Во имя Отца, и Сына, и Святого
Духа! А ну, отворитесь! А не послушаете – я вас святой водой обрызгаю,
разрыв-травой открою! Пустите, ироды!
Замки не из пугливых попались!
Заартачились:
- Не пустим, пока слово заветное
не скажешь!
Призадумалась Марьюшка – что
делать? Но тут Фрол из-под платка морду высунул и что-то залопотал. Видно, знал
он слово нужное – распахнулись ворота перед казачкой. Не успела баба и шагу во
двор ступить, сам собой под ноги подвернулся ковер красоты невиданной с теми же
узорами, что на воротах. Только нагнула Марьюшка на него, как он сам собой
понес её к двери в дом. На манер змеи складывается, и, вроде, шипит даже
похоже. Только Марьюшка ногу поднимет, чтобы на землю ступить, знаки тайные
огнем черным полыхать начинают. Пламя от них над головой бабы смыкается, знак
дает – стой, не то – сгинешь. Довезла их волшебная змея к дому и наземь
скинула.
Не успела Марьюшка на ноги
встать, как на крыльцо каменное выбежал … младший сынок атаманов! Зубами
стучит, подштанниками отсвечивает, руками на казачку с братом ее машет:
- Уходите отсюда! Беда будет,
если Учитель придет! Погубит он вас, служить себе заставит! Бегите, пока не
поздно!
Вдруг гром загрохотал, молния над
домом черным взвилась. Вороны и совы меж раскатами заухали, закаркали. Пух и
перья в воздухе носятся. Ветер поднялся такой, что на ногах не удержишься. И
Марьюшку, и зверька чудного, и ученика колдунова по двору валяет, нигде
зацепиться не дает. Карагач, что у крыльца рос повалило, покатило… А потом
вдруг стихло все. Поднялась казачка с земли, юбку отряхнула, брата с земли
подняла. И вдруг над самой головой казачки голос громовой раздался:
- Кто тут бежображничает? Кто
карагач шломал? Думали, што там моя шмертушка? Ну, отвещайте! И не лгите мне,
ибо вше вижжу, вше жнаю!
Подняла казачка глаза и обомлела!
Стоит перед ней дед не менее тысячи лет, на ладан дышит. То ли юбка на нем, то
ли сарафан бабий – не разберешь уже. Всё в заплатах. На ногах – то ли лапти, то
ли поршни. По виду и не скажешь, что большой Колдун стоит, хоть ростом с гору
будет. Нищеброд, побирушка деревенский. Того и гляди милостыню потребует. На лысой
голове торчат три волосины. Тощ и бледен, зубами во рту беден. То ли считал их
у него кто, то ли от старости повыпадали к лешему. Глаза запали и красным
светом блестят. Совсем старик из ума выжил.
Марьюшка – баба была – не промах,
характер – порох. Но тут решила нрав свой придержать. Помнила накрепко, что
ведьмочка просила – день да ночь рядом с колдуном продержаться, да тайны его
выведать. Потому бухнулась в ноги злодею:
- Не губи, батюшка! Нужда к тебе привела.
Уж не знаю, что и делать – детей кормить нечем. Возьми в работницы.
Колдун видит – врет баба, да
сделать с ней ничего не может. Ни убить, ни заколдовать не в силах. И решил
супостат измором взять, загонять по работе так, чтобы света белого не видела,
чтобы перед глазами только темный морок стоял, в душе тоска поселилась, в ногах
дрожь обнаружилась.
- Ну, што ж, наводи порядок! Вот
только жверюшка твоя у меня оштанется. Так шпокойнее мне будет. Ущеник мой жа
ней пришмотрит, штоб не жбежала. Хе-хе-хе!
Ахнуть казачка не успела, как
бурсак у нее брата выхватил. Не успела глазом моргнуть, как колдун растаял в
воздухе. Вот только что был тут – и нет его! Хотела казачка атаманова сына
расспросить обо всем, да тот в дом ушел, только в дверях обернулся - палец к
губам приложил: «Молчи!» И недаром, потому как откуда-то колдунов голос
раздался:
- Ну, коль нажвалашь груждем, так
полежай в кужов! Двор у меня большой, да порядка на нем давно ужже нет. Вот и
прибери его – бурьян вырви, дорожки пешочком пошыпь.
И осталась Марьюшка одна. На руку
это бабе – за работой не только время убьет, но и в доверие к колдуну, может
быть, напросится. Главное, хорошо дело сделать. Легче тогда будет секреты
выведать – например, слово тайное, которое ворота открывает. А, повезет, так и
про смерть свою дед проболтается. Вот только бы знать, точно ли с братом все
хорошо? Не удержалась баба – подошла к окошку в черный колдунов дом. Заглянула
и сразу же увидала Фрола. Лежит зверек лесной у ног бурсака и о чем-то лопочет.
А сынок атамана ему отвечает.
Вздохнула казачка с облегчением и
стала ко двору присматриваться. Видать, дорожка волшебная особый путь знала,
потому что шагу по нему сделать нельзя - бурьян разросся густо, и не обойдешь
его – по бокам терновые кусты иглами ощетинились. Руками голыми к ним и не
подберешься. Призадумалась баба, как быть? Тут вдруг сзади что-то тренькнуло.
Обернулась – стоит у стены лопата, а возле нее топор лежит. Чудно это Марьюшке
показалось. Но дареному коню в зубы не заглядывают! Подхватила топор – и к
терновнику! И на три шага не подошла еще к кустам проклятым, как один из них
ветку выкинул, чтобы по лицу ударить. Удар сильный был, да не достал – откинула
его сила неведомая. Только скрежет раздался, как будто терн зубами заскрипел от
досады. Ну, Марьюшка запомнила, что характер у того подлый, потому спиной к нему не поворачивалась. Тот
обижался, шипел и скрипел, но поделать с бабой ничего не мог. Тогда птицы с
неба падать начали. Несколько долеталось-таки. Терновник слопал. Слету взял - только
косточки захрустели. Марьюшка кусты обкорнала под самый корень – незачем их
оставлять. Не то Пантелей в их ловушку попасть может. Уж сколько казачка с
бурьяном воевала, и рассказывать не хочется. Тоже непростой он оказался. И его
изничтожила баба. Дорожки песком посыпала, двор подмела. Справилась к утру,
думала отдохнуть немного. Ан нет! Колдун, видно, только этого и ждал. Снова
голос над Марьюшкой загремел-загрохотал:
- Это што ж ты удумала? Кто ж
тебе велел терн корчевать? Шовшем меня беж жащиты оштавила! Раж ты меня штражников
лишила, придетшя тебе поштаратшся и другого мне выраштить! Пошади кушт таких рож,
штобы черным цветом цвели. Да штобы он к ночи рашпуштился! А не шправишшься – брата
не увидишь!
Ну, что ты тут поделаешь? Виданное
ли дело, чтобы за день куст роз посадить, да цветов на нем дождаться? Да, и где
ж тут розам-то быть? Но снова что-то чудное за спиной случилось – только звон
раздался. Обернулась – на крыльце саженцы лежат. Посадила баба их, а как
сделать, чтобы куст быстрее рос да обязательно черным цветом цвел – не знает.
Воду из болотца за домом носила, золой посыпала, пеплом опыляла. А он только
чахнет. Уж скоро дело к полдню пойдет. Руки у Марьюшки опустились. Присела она на
землю, глаза прикрыла. Понадеялась - авось, покажется Пантелей, подскажет, как
быть. Только казачка начала думать о муже, над ней снова голос колдунов
разнесся:
- Ишь рашшелашь! Коли не жнаешь,
чем жанятьшя, так я тебе помогу! Не вше время работать. А не потешишь ли меня,
девонька? Давай ш тобой поиграем! Ш детшва люблю я игру в лабиринт, да в этих
краях в нее играть не умеет никто. Найди выход наружу!
Открыла Марьюшка глаза, да и
ахнула. Вроде, присела она на дворе. А тут вокруг – стены да ходы-перелазы
какие-то. Куражится над ней колдун. Ишь, супостат, игрища устроил. Будто без
того делать бабе нечего – все мысли у ней только про розы черные, которые никак
цвести не хотят. Вздохнула и пошла она по ходам-переходам. Место оказалось
страшное. То вдруг сама собой на пути стена встает, то вырастает яма глубокая.
Пока Марьюшка там бродила, всяких ужасов насмотрелась. Змеи из стен выползали
да к ногам её тянулись. Львы где-то рычали. А однажды из ямины высунулась
голова с огромными зубами. Казачка плюнула ей в морду, та зашипела и нырнула
обратно. Только чей-то хвост по воде шлепнул. Ходит-ходит баба, а выхода не
найдет. Когда невмоготу блуждать стало, присела Марьюшка у стены, что перед
носом выросла, глаза прикрыла. И не спала, вроде, да привиделось ей, будто она
у себя в курене. На лавке Пантелей сидит. Сынки на полатях спят. А у печки
ведьмочка хлопочет. Вот она зелье целебное мужу марьюшкиному подает. Смотрит
казак на девчонку и улыбается, шутит. Только глаза глядят сурово, словно, не до
смеха ему. Просто ведьмочку подбадривает. А у неё по щекам слезы ручьем текут.
Видно, за Фрола переживает сильно. Потянулась Марьюшка к Пантелею – хотела
дотронуться, да не вышло. Далеко он, не обнимешь. Только вдруг казак её с лавки
вскочил. Смотрит на нее, словно, и впрямь рядом. Улыбнулся в усы, посветлел
лицом. И заговорил, да так ясно его слышно казачке, как наяву:
- Не плачь, жди меня. В
положенный срок приду за тобой. Уж, прости, что не сказал ранее про службу
свою. Сторожевые – люди подневольные. Не всем и не всегда открыться могут. А
лабиринта не бойся. Колдун тебя по одним и тем же местам водит. Как дальше
пойдешь, правой рукой за стену держись. Только не выпускай её, что бы ни
случилось. Ты – жена Сторожевого, справишься...
Тут откуда-то смех колдунов
долетел. Вздрогнула Марьюшка, очнулась. Обидно стало, что ничего ласкового
казак её не сказал. Да, что поделаешь! Помнит, придет за ней - и того довольно.
Приободрилась баба, веселее дело пошло. Глаза закрыла, чтобы морока не
пугаться, идет вдоль стены, рукой за нее держится. Как ветер в лицо пахнул, да
солнышко пригрело, поняла казачка, что конец блужданиям пришел. Открыла глаза –
Колдун перед ней стоит, рот раззявил:
- А ты щья же будешь? На вид –
проштая кажачка, а с колдовштвом моим шибко быштро щправилащщь. Токмо ущеным
людям такое под щилу было, да их уж давно нет. Или подшкажал кто?
Ну, Марьюшка отнекиваться стала –
никто не подсказывал, кроме Бога. Он один над нами. И никто с ним силой
мериться не сможет. Не понравились эти слова колдуну, но расспрашивать дальше
не стал. Кинул картуз себе под ноги и снова запропал куда-то. Марьюшке это только
на руку было. Снова она к кусту роз пошла – поливать, да золой посыпать. Только
что ни делала – все без толку. Совсем у казачки на сердце потемнело – скоро
солнце сядет, и тогда неизвестно что дед с Фролкой сделает. Одна надежда, что
снова Пантелей подскажет как быть. Присела она под кустом да покрепче глаза
зажмурила. И увидела казака в полной амуниции. Едет степью к леску волшебному.
Напевает что-то тихонько. Вот голову вскинул, посмотрел сурово. Головой
покачал, плюнул в сердцах:
- Дура, так твою! Слезами куст
поливать надо! Причитаниями и жалобами осыпать! Поторопись, не то Фрола
загубишь!
Заплакала Марьюшка. Сколь годов
жили с Пантелеем, никогда слова худого он ей не говорил, ни разу не прикрикнул.
А тут – ни за что, ни про что охаял. Села казачка над кустом и причитает
потихоньку:
- Фрола, говорит, не погуби. А
про меня и не подумал, ирод усатый! Даже кошке ласковое слово-о-о приятно. Так
что же я, хуже ко-о-ошки что-ли? Ой, ма-а-а-ама-а-аня-а-а! Да, за что ж мне
такое горе-е-е! Ведь, люблю же я его, паразита-а-а! Сторо-жево-о-ой! Прям с
дороги – дра-а-аться полезет! Где ж ему, хво-о-о-орому супротив Колдуна
устоя-я-я-ять! Да ить он же поги-и-и-ибнет ни за понюх табаку-у-у-у! А-а-а-а!
До самого месяца Марьюшка и
проревела. Но как шаги колдуновы заслышала, мигом слезы вытерла. Смотрит, а
куст зацвел. Догадалась, наконец, Марьюшка зачем её муж обругал. Заговори он
ласково, она бы только одну слезинку и обронила. А для куста волшебного этого
мало. Нарочно её казак обидел!
Подошел старик к кусту, оглядел
со всех сторон. Крякнул с досады – не понравилось, что снова казачка
справилась. Ногой топнул:
- А ну, прижнавайщщя, откель жнала, как такие
цветы выраштить? Не проштая ты баба! Шторожжевая! Жачем пришла? Ражве не
жнаешь, что мы – враги ш вами жаклятые!
Марьюшка тоже уже от его угроз и
криков так устала, что не стала таиться, еще и припугнуть старика решила:
- Угадал, дедушка! Да, не одна я пришла
– за воротами еще полк Сторожевых ждет. Вот как солнце взойдет, так они сюда и
нагрянут!
Тут колдун захохотал. Разве ж его
обманешь?
- Ой, нашмешила! Да, откель же
полку Шторожжевых-то вжятщя? Один на вшю округу Шторожжевой и ошталшя.
Другие-то жгинули! Вижу, што ты того кажака Шторожевого жена. Жнаю, што он жа
тобой шюда пожалует к утру. И будет между нами битва иж которой только один
выйдет. Ш тобой я нищего поделать не могу. Но вот брата твоего ижничтожить в
моих силах. Хощешь, шей же час это жделаю?
Испугалась казачка – а ну, как
выполнит дед угрозу? Заплакала, запричитала, в ноги кинулась извергу с просьбой
не губить. То ли от отчаяния в ожидании битвы со Сторожевым казаком, то ли
оттого, что слезы бабьи его разжалобили, но решил колдун с казачкой по-другому
поговорить. Зачем да почему – кто ж его знает!
- Ты, девонька, шюда пожаловала,
штобы про шмертушку мою выведать, да про другие шекреты. Ну, так я тебе о них
рашшкажу немного. Вше, што ты вокруг видишь, кроме дома моего, бурьяна да терна
– было когда-то живым. Жамки – то кужнец ш подмаштерьем. Шами они ворота ковали
– шами и охраняют их теперь. И никого не пуштят, кто их по имени не нажовет.
Дорожка тоже не проштая! Человек, который ею штал, вще ловчил, вше выгадывал,
как бы обмануть меня. И ужом вился, и гадюкой притворялщя. Ну, я ему обличье и
подобрал подходящее! И птицы, и жвери на воротах – тоже людьми когда-то были,
но мне не угодили. И ты такой же штанешь, и брат твой, ежели кажак Шторожевой
не одолеет меня. А шо мной ему нелегко будет шправиться. Не боюшь я его. А
хошешь, я тебе подшкажу, в щем шмерть моя шпрятана? Мне не штрашно, потому што
никто ещще жагадку мою отгадать не шмог. А многие пыталищь!
Обомлела Марьюшка. Неужто сам
изверг про свою смерть расскажет? Не голову ли морочит колдун? А тот снова
вырос над ней горой и загрохотал голосом так, что эхо далеко по лесу пошло:
- Шлушай и жапоминай, вдругорядь
повторять не штану! С каждыми петухами приходить буду и пытать – жнаешь ли, в
щем шмерть моя. А к утру не угадаешь – превращу во што-нибудь, што в хожяйштве
надо. И тебя, и жверющку твою.
Ни жива ни мертва казачка была,
но загадку запомнила, как могла – дед-то шепелявит, поди разбери, что он точно
сказал! А услышала она так:
- По щерни - жолотом, на времени
– жавеща! От ока прящетщя, приходит, коли не плащется! Каждый им владеет, но
против меня применить не умеет!
Сказал так-то и пропал, только
вихрь пыли на том месте, где стоял, поднялся. А казачка чуть не в голос
заревела. Бабий ум тугой. Все мысли лишь о том, что на заре придется Фролу
мученическую смерть принимать, потому что не знает она ответа. Так страшно
стало бабе, что она зажмурилась. И тут же перед глазами встал Пантелей. Черная
тень перед глазами мелькнула и узнала в ней казачка пенек трухлявый. Близко уже
муж, первую стражу проходит. Испереживалась Марьюшка – как бы не поранила
казака её какая тварь. Потому и не услышала, как дверь дома открылась, как по
ступенькам сбежал кто-то. Вздрогнула только, когда на плечо чья-то рука легла.
Оглянулась – бурсак стоит. Хочет что-то сказать, да губы трясутся. Но все-таки
взял себя парень в руки, заговорил:
- Колдун эту загадку при мне
нескольким казакам задавал, я её запомнил. Кажется, знаю ответ – это память или
забвение. Он же сказал «на времени – завеса». Больше всего боится мой учитель,
что забудут его. Потому он сам ищет, как бы души людские к рукам прибрать, к
себе приковать. Надо его забыть, да ни у кого не получается, вот и выходит:
«Всякий этим владеет, но применить против меня не умеет!»
И убежал атаманов сын в дом.
Видать, не совсем пропащий парнишка был. Легче на душе, когда в гиблом месте
помощь приходит. Повеселела Марьюшка. А тут первые петухи запели, и выскочил
из-под земли, как черт, злодей шепелявый. Если долго пугают, страх убегает.
Расхрабрилась баба, начала срамотить деда:
- Ах, ты старый хрыч, сморчок
недобитый! Больше всего на свете боишься ты, что забудут тебя. Что никто не
вспомнит имени твоего поганного, никто не пройдет по дороге мощенной, никто не
постучится в ворота кованные. Незачем станет тебе жить, потому сдохнешь ты без
покаяния и поминания! Забвение – вот отгадка!
Заскрипел Колдун зубами, глазами
сверкает, но… улыбается. Только улыбка та на оскал похожа:
- Не угадала! А ну, ущеник,
принещи шюда брата кажашкиного. – громовым голосом закричал Колдун. – Хошу,
штобы она видела шмерть его! Не пожволю над шобой иждеватщя! Ижништожу брата,
штоб ты покладиштей была!
Встрепенулась Марьюшка, как
углядела бурсака со зверьком на руках. Протянул дед руку к Фролу. И вдруг
превратилась она в медвежью лапу. Когти острые, длинные. Одного взмаха хватит,
чтобы живот зверю распороть. А казак молодой всем видом показывает – не боюсь я
тебя, вражина!
От отчаяния человек храбрым
становится, и разум мгновенно проясняется. Повисла Марьюшка на лапе медвежьей,
книзу клонит и приговаривает:
- Не велика твоя правда, если слово
нарушишь! Обещал до третьих петухов срок дать! Такую загадку хитрую трижды
обдумывают. А уж, если и тогда не угадаю – казни нас обоих с братом.
Колдун бабу стряхнул на землю.
Подумал немного, смекнул, что сама она готова жизнь и душу отдать, и лапу-то
убрал.
- Будь по-твоему! Думай до утра,
но там уж, не обежшудь! Хе-хе-хе! Шама на шмерть напрощилащь, никто не
жаштавлял.
С тем и ушел в дом, туда же и
бурсака поманил. Загрустила Марьюшка. Без помощи такую загадку не решить. Не
бабьего она ума! Заметалась казачка по двору, стала в уме пересказывать все, да
прикидывать – на что похоже. Да не получается ничего! Снова она глаза закрыла, -
лучше так думать показалось. И увидала мужа. Он через вторую стражу пробивался
– на пику крыс летучих насаживал...
Вот скоро и петухи запоют, а
ответа нет, как не бывало. И вдруг услышала Марьюшка, как за спиной её
заговорил кто-то, к себе позвал. Обернулась – пики на ограде, как живые
шевелятся, дорожка с замками переговаривается. Подошла казачка к ним. И замки
заговорили с ней:
- Разгадали мы загадку колдунову.
Дорожка видела, что есть книга одна, с которой он почти никогда не расстается.
Сама черная, в золото оправлена. Легко её найти. В ней смерть его спрятана.
Раньше времени пришел старик за
ответом, петухи еще не пели:
- Ну, што шкажешь, девонька? Щем
пошмешишь меня? Нешто опять какую глупощть придумала? Может, я шмертушку швою в
воротах, али в дорожке храню? Хе-хе-хе!
Характер Марьюшка придержала,
ответила с поклоном:
- Не гневись, дедушка, но есть у
тебя книга особая – цветом черная, но в золото оправлена. В ней смерть твоя
спрятана!
Побледнел Колдун, за сердце
схватился. Видно, углядела дорожка волшебная, чего не дозволено было.
Заговорил, как залаял. Ногами затопал:
- Это как же ты, негодная,
пошмела жа мной подшматривать? Или тебе кто нашептал про книгу жаветную? Найду
я того отштупника – не ждобровать ему! Не угадала вдругорядь. Не в книге шмерть
моя. Вот ещще одни петухи пропоют, и приду жа пошледним ответом!
Совсем отчаялась баба. Больше
подсказывать некому. И петухи – оглянуться не успеешь – запоют. А дед подошел к
кусту с черными розами, и зашептались они между собой.
Села Марьюшка на землю,
раскачивается, но плакать не плачет – сил нет. Почитай два дня и две ночи – без
сна. Уже и смерть лютая не страшна. Сама прислушивается – о чем колдун с кустом
говорит. Куст все рассказал и про бурсака, и про ворота, и про дорожку, и про
саму Марьюшку. Вот он какой – а она его своими слезами поливала! Одно слово –
не по-божескому он зацвел, так и добрых дел от него ждать не стоило.
Так и просидела казачка на земле
до утра. А потом, как толкнуло её что-то. Вроде, позвал Пантелей:
- Марьюшка! Открой ворота!
Вскочила баба, кинулась к ограде.
И услыхала за спиной голос колдунов:
- Отгада ла ли жагадку мою?
Снова старик до петухов пришел.
Не терпится ему Марьюшку с Фролом смерти предать.
Но не слушает казачка колдуна –
летит вперед. Только чудится ей, что ноги к земле прилипли – никак с места не
сдвинется. Но тут дорожка волшебная её подхватила – понесла к воротам. Вслед
только брань колдунова понеслась. Вмиг домчала казачку змея полотнянная до
места. Пантелей уже ждал.
- Петр и Павел, - выдохнула баба
замкам, потому что вспомнила дедовы слова и бабкин рассказ про кузнеца с
подмастерьем. Не зря старушка поименно их называла, просила бога души пропащие
принять.
Запели птицы на воротах. Копья на
ограде, словно, колокола в праздничный день зазвенели. Замки человеческими
голосами здравицу Пантелею и Марьюшке затянули. Обрадовались пленники – поняли,
что свобода близко.
Распахнулись ворота, и казак
вошел походкой нетвердой, а за ним конь прихромал. У бабы сердце заныло – не
выздоровел еще Пантелей, не успел сил набраться, притомился в пути. Как же он с
колдуном справится? Видно, погибель общая близка. Тут и старик доковылял до
ворот. Поглядела Марьюшка на одного, да на другого. Один – хворый, другой –
старый. Равные у них силы.
- Ну, жравштвуй, Шторожевой
кажак. Жашем пожаловал – не шпрашиваю. Жа душами штанишников швоих, жа женой
неражумной, да жа братом её. Только над жизнями их ты не влаштен более. Фрол
давно под моими щарами ходит, а жена твоя шама на щмерть шоглащилащь.
- А ты не радуйся, лучше еще раз
спытай о смерти своей! Готов ответ у меня. Знаю, в чем она кроется! – хриплым
голосом ответил Пантелей.
Засмеялся дед, хитро прищурился:
- У тебя-то, может, ответ и ешть.
Только ш тобой ли мы договаривалищь? Нет, тебя шлушать не буду – баба твоя
ответ держать должна!
- А у нас говорят, что муж и жена
– одна сатана, - ответил Пантелей. – И что, баба ни в жизни, ни в смерти своей
не вольна. Окромя мужа и Бога, никому не подвластна. Мало ли чего она
наговорит! Вот, ежели, я не отгадаю – руби тогда нам всем головы!
Колдун прельстился на обещание
пантелеево, согласился. Были в его власти две жизни, а тут еще одну получить
можно. И не абы какую – последнего Сторожевого казака в округе!
- Говори, кажак, – где шмерть моя
шпрятана, в щем она? – А сам руку потирает. Неймется – хочется лапищу медвежью
на всех наложить.
Пантелей же помедлил чуток, и
выдал на одном дыхании:
- Смерть твоя в смехе людском
запрятана. Когда-то злой смех в тебе силу разбудил, а добрый да чистый ту силу
отобрать должон. Потому ты всех, кто в твои владения входит, пугаешь, да в
беспокойство вводишь. Боишься – увидят люди что-то смешное в тебе или в доме
твоем. И тогда – не будет тебе жизни.
Угадал Пантелей. Колдун взвыл, вокруг
себя трижды обернулся, слово иноземное сказал. И возвысился над казаком. Только
не в обличии древнего старца, а в виде грозного воина. Ростом – втрое выше
Пантелея. Вида ужасного. Рак – не рак, паук – не паук! Голова человеческая, в
клешнях чудом меч держится, ног много и в каждой по топору. Над головой хвост
пикой высится, а на конце его – жало. И тулово-то у него жесткое, как панцирь у
черепахи. Скорпион! Как с таким сражаться? Не мечом, так жалом достанет!
Только казачка надумала пугаться,
муж рядом вздохнул тяжко. Плюнул Пантелей в сердцах и оземь грянул. И на месте
том, где казак упал, появился другой воин – страшнее, грознее и выше первого.
Вместо ног – змеиные тулова, остальное все – человеческое, только на голове –
шлем с петушиным клювом. Весь в броню закован, а в руках – шашка, поболе меча
колдунова. Баба только рот раззявила и на землю села, где стояла.
Увидал Колдун, кто против него вышел,
заревел, и назвал Пантелея чужим именем:
- Абраксас[1], как
ты посмел! Я был тут прежде, чем родились древние боги, прежде чем явился твой Христос.
Не тебе мою жизнь забрать! Никогда в моих владениях не бывать смеху чистому!
Не стал ничего ему Пантелей
отвечать, Марьюшку в сторонку передвинул, чтобы под ногами не мешалась.
Напоследок шепнул:
- Бери Фрола, садись на коня, и
скачите отсюда! Да, атаманова сына не забудьте прихватить. Меня не ждите. Жив
останусь – вернусь. А нет – сыновей вырасти настоящими Сторожевыми. Сама
поймешь – как...
А потом начертил шашкой на земле
большой круг, да сам в него вошел. И скорпион ужасный вполз туда же. Ходят
казак с Колдуном по кругу – примеряются друг к другу. Слабину ищут.
Казачка начала поединщиков
сравнивать. У скорпиона – шесть ног в запасе, так и дожидаются, когда можно в
ход топоры боевые пустить. В клешнях – меч. Хвост тоже со счетов сбрасывать не
стоит. У казака в запасе только ноги – змеи. Малая, а все же помощь – в нужную минуту
жало от себя отвести помогут. Переживает баба, как-то её муж справится с
извергом. Только не так уж просто казака Сторожевого угробить, даже в чужой
образине орудующего. Но и Колдуна одолеть – семь потов сойдет. Потому, видать,
муж и приказал отсюда убираться подобру-поздорову. А она рот раззявила –
засмотрелась на Пантелея с дедом.
Спохватилась казачка, что надо бы
брата да бурсака спасать. Вскочила, и бегом к дому. А парни уже и сами во двор
выскочили – на поединок посмотреть. Ну, дети неразумные! Как будто Колдун им не
страшен, а Пантелей – не указ. Где уж тут бабы послушаться. И лаской, и угрозой
она брата с бурсаком до дому гонит, а они – ни в какую! Никогда еще казаки за
бабьи юбки не прятались. На том войско и держится. Обернулась Марьюшка на мужа
поглядеть. Видит, - несладко ему приходится. Но и Колдуну не совладать с ним.
Меч и шашка в клешнях да руках гудят, потому как принял казак удар колдунов,
держит и не отпускает. И сколько так они стоять будут – неизвестно.
Посмотрела на мужа казачка и
горестно ей стало так, что слезы на глаза навернулись. Подвывает полегоньку.
Потом глаза-то подняла – видит, сдается казак, того и гляди сладит с ним колдун.
Подобралась баба, приготовилась к мужу на помощь идти. И тут же все
переменилось. Уже скорпиону лихо приходится. Смекнула тут Марьюшка, что это от
её слез муж слабеет, а дед силу набирает. Крепко-накрепко решила не плакать.
Заулыбалась через силу, чтобы проверить свою догадку. В тот же миг Скорпион
через шестую с восьмой ногами споткнулся, зашипел от досады. Казаку этого
хватило, чтобы хвост обрубить. И вот диво – новый не вырос. Поняла баба, что
надо ей в голос хохотать. Глаза прикрыла, улыбается что есть мочи, а сама всю
жизнь перебирает, смешное ищет. Нет, не получается. Догадалась Марьюшка, что без
помощи не обойтись. И у кого ж ее просить, как не у брата? Вскинулась – Фролку
искать. Видит, он с атамановым сыном на пару балаган устроил. Видно, прежде
Марьюшки поняли, что делать надо. И чего, паршивцы, они только не вытворяют. В
иное время рассмеялась бы баба, а тут – не выходит, хоть тресни! Не умеет
человек смеяться по приказу или по нужде. Но приметила Марьюшка, что хрипит
дед, словно, на ладан дышит. Даже простое чудачество казачков ему вредит, ровно
черту святая вода. Встала казачка, юбку отряхнула, и направилась к скоморохам.
Да тут поднялся ветер над усадьбой. Ни зги ни видать, не слыхать, что в двух
шагах делается. Потеряла Марьюшка из виду и Фрола с бурсаком, и Пантелея с
колдуном. Только конь рядом с ней пофыркивает спокойно. Снова морок злыдень
старый напустил. Думал испугать, да не вышло. Улыбается Марьюшка, вперед
шагает, а коня в поводу за собой ведет – так спокойнее. Приметила ранее, где
парни дурака валяют. Добралась скоро. Видит - атаманов сын на четвереньки
встал, а на нем Фролка, как на жеребце восседает. Но не по-казачьи, а
по-пански. Вернее так, как бабы богатые ездят – боком. А, чтобы не упасть,
хвост вокруг пуза колдунова ученика обвернул. И, стервец, такие умильные рожи
корчит, как будто панночка с бравым казаком милуется, а за ней мамаша строгая
присматривает. А бурсак голову набок повернул и траву на вкус пробует.
Пофыркивает, ногами лягается. Того и гляди «панночку» уронит. Загляделась на
парней Марьюшка, заулыбалась по-другому. Легче на душе стало. Только засмеяться
никак не удается. Но и одной веселой улыбки хватило, чтобы морок рассеялся, а
Скорпион нескольких лап лишился. Зарычал Колдун, заскрежетал зубами...
Фрол с бурсаком, еще пуще
кривляться начали. Атаманов сын так разошелся, что поскакал с седоком на спине,
загарцевал, на дыбы встал. Зверек чудом удержался. И быть бы беде, потому как
не оправлился еще от раны брат казачкин, да Буланка всех спас. Заржал он, глядя
на молодых казаков. Да так весело, что и Марьюшка, и Фролка, и атаманов сын –
за ним. Пантелей тоже рассмеялся. Одному старику не до смеха. Крутит его, дует
от злости. А вокруг туча птиц черных собралась – чуют поживу скорую. Земля
ходуном заходила, молнии заполыхали, гром загремел. А Колдун расти начал.
Поднялся над Марьюшкой, Пантелеем, Фролом и гимназером, да закричал, как
раненый зверь:
- Ваша вжяла! Видно и впрямь,
пора моя шмертная пришла. Токмо не придетщя вам долго щмеятьщя. Вшех погубить
уже не могу, но на одного щилы хватит!
С теми словами вспыхнул он
пламенем ярче солнца и взорвался. Горячим воздухом всех с ног сбило, оглушило
взрывом. Долго они в себя прийти не могли.
Открыла Марьюшка глаза, и
увидала, как сидит муж её на земле и глаза зверьку лесному закрывает. А тот уже
и не дышит. Ноги отнялись у бабы. Не может она к брату подойти. Раскачивается
сидя на земле, подвывает тихонько. И атаманов сын рядом трясется в рыданиях. На
что уж Пантелей к смерти привык – и тот слезу вытирает. Даже Буланка сочувствие
выказывает – казаку на плечо голову положил, дует на зверька, будто оживить
хочет.
Вдруг как кто окликнул казачку. Заозиралась
она – кто знак тайный подал? А с неба белой молнией упала к мертвому Фролу
чайка. Села подле и заплакала, как человек. Потом к Марьюшке голову повернула:
- Узелочек мой, не потеряла ли?
Водица там живая! От бабки осталась – добрым людям в помощь.
Обернулась чайка ведьмочкой,
приняла узелок, развернула. Из него сама собой скляночка выпрыгнула. Водицу
живую ведьмочка Фролке на глаза да на грудь вылила – крестом. Зашептала над ним
что-то. Потом каждую рану спрыснула. Только не встал зверь лесной, даже не
зашевелился. Девчонка снова заговор читать начала, да ничего не помогало. Костенеть
начал казак. Схватила его ведьмочка на руки, к груди прижала и залилась слезами,
да такими горючими, что на том месте, где они падали, трава обуглилась.
Поцеловала красавица морду мохнатую, закапала на него из синих глаз. И вместо
зверя лесного Фролка в человеческом обличии проявился, ожил. Ведьмочка только и
успела бабе сказать, что с сынками все хорошо, а потом на радостях разревелась
еще пуще – страху-то какого пришлось натерпеться. Казачкин брат утешал её, как
мог.
Марьюшка хотела было к брату
подступиться с объятиями, да Пантелей не пустил. Дело молодое у Фролки, пусть
помилуется. А ему помощь жены нужна. Али забыла она, что надо души станичников
найти, да хозяевам вернуть. Однако с этим делом им повременить пришлось, потому
как на поклон слуги и пленники колдуновы пришли. Меж собой они сговорились
верой и правдой Сторожевому казаку отслужить-отплатить за спасение. И никак от
них Пантелей отвязаться не мог. Оно и понятно! Иные так давно в плену были, что
дома их никто не ждал. Некуда, бедолагам, было податься. Совсем отчаялся муж
казачкин от благодарностей отбиться, да тут Фрол его спас. От ведьмочки своей
оторвался, да расхохотался:
- А, ведь, их конь освободил!
Слышь, Буланка, принимай всех в свое войско! Смотри сколь людей тебе служить
готовы! Ты теперь почище любого атамана будешь! А не хошь воевать, так заставь
работать заместо себя!
Тут уже и Пантелей засмеялся:
- А, ведь, и верно – конь! Вот
так история! Спросим Буланку, что он со слугами делать будет!
Шепнул казак слово тайное жеребцу
на ухо, и заговорил тот человеческим голосом:
- И-го-го! Да, на кой ляд мне
столько конюхов?!! Надо мной весь табун ржать будет! Мне б лучше кобылку белую
– жеребят заделаю! Будем тебе и Фролу служить. А в награду за то – хлебца
кусок, да сена клочок!
Порешили Пантелей с пленниками
дружбу водить. А, ежели, беда какая стрясется – выручать друг дружку. Жить
рядом – новые курени у реки поставить.
Души станичников нашли Сторожевой
и бурсак в кладовке. Невелика комнатка, да доверху набита была. Злодей души
заманивал в ракушки или улиточьи домики. А потом створками закрывал или затыкал
чем. Перебили они все ракушки к чертям собачьим. Из дома брать ничего не стали
– руки марать о чародейство не стоило. Только бурсак книгу черную с собой
забрал. Приглянулась она ему чем-то.
К вечеру двинулись домой. Впереди
Пантелей с Марьюшкой на коне, а за ними остальные пехом. Только ведьмочка
раньше других улетела – к детям поспешала. Идет воинство казачье с песней да
гиканьем. Фрол веселит бывших пленников байками про колдуна, Буланка ему иной
раз что-то подсказывает. Так у жеребца в такт словам парня получается, будто
понимает все животина. Только Пантелей иной раз коня останавливает: «Ты ври, да
не завирайся! Не балуй, не было такого!» Ну, а остальным только того и надо –
еще пуще смеются. Только бурсак один был невесел – голову над книгой повесил. На
ходу спотыкался. И вот, когда Фролка что-то такое загнул, что казаки на землю
от смеха попадали, атаманов сын побелел и пал вместе со всеми. Но не поднялся.
Долго его по щекам хлопали, да водой в лицо брызгали. Пантелей книгу посмотрел.
В ней Колдун про свои дела темные рассказывал. Сторожевые казаки грамоту хорошо
знали, потому вскоре нашел Пантелей то место, где атаманов сын испугался. Что
он там увидел, никому не сказал, только парня по плечу хлопнул – «Держись,
мол!» А сам темнее тучи стал.
Уже на выезде из леска услыхали
казаки, что кто-то им навстречу едет. И, хоть, были все - храбрые вояки, по сторонам от дороги
попрятались. Осторожность в любом деле – не помеха. Увидали они, как въехало в
лесок войско станичников. Батька бурсака на выручку сынку подался. Отчего-то
Пантелей знак дал – окружить атамана. Когда Пантелей навстречу выехал, тот
своим казакам приказал спешиться. А самым горячим – шашки в ножны покидать – не
след казакам друг против дружки драться. А потом перед мужем казачкиным на
колени стал:
- Прости! Не своей волей я тебя
под правеж поставил! Колдун сына иначе не отдавал. Выкуп мне назначен был. Души
станичников, мою, жены и старшого сына – за младшего старый пень требовал! Сам
я ему рассказывал, чем кого из казаков али баб взять можно. Только тебя с женой
и сынами никак уломать не удавалось. Что ни делал Колдун, чтоб души ваши
получить, ничего не выходило. Вот и поставил он условие – с белого света тебя
свести. Иначе – не только сына никогда не увижу, но и сам к нему в слуги
попаду! Кругом я виноват! Самое строгое наказание заслужил! Не будет мне веры –
не бывать больше атаманом!
Тут бурсак тоже на колени
бухнулся:
- Из-за меня батька на грех
пошел! Меня казните, а не его!
Атаман было погнал его, плетью
пригрозил. Да ничего не помогло. Парня совесть загрызла. И, словно, мало мороки
было Сторожевому казаку, от станичников есаул молоденький подошел. Рядом с
батькой встал, голову склонил.
- А ты-то почто? Твоей вины тут
нет! – не понял Пантелей.
Больными глазами посмотрел на
него парень:
- Моя кровь виной всему! Одних на
смерть не пущу, но и супротив станичников не пойду. Вместе ответ держать будем!
Побоялся Сторожевой казак грех на
душу брать. Оглянулся вокруг – что люди посоветуют. Видит, потупились казаки,
жена слезы вытирает. Махнул рукой:
- Не мне решать, что с вами
делать. В одном ты прав – атаманом тебе больше не бывать. Вот на круге выберем
нового – он и осудит.
Вся станица высыпала встречать
Пантелея с войском. Только не радостно было на душе у баб с казаками... Не
сразу понял Сторожевой, что за беда приключилась. Ну, да Марьюшка баб
разговорила. Оказалось, Никитка, да Николка с Мишкой проболтались, куда и зачем
она пошла. Атаман с казачками в поход и выступил. Теперь вся станица гадает –
что дальше будет. Совесть проснулась у людей. Перед Пантелеем с Марьюшкой
виноватыми себя считают, да лютой казни ожидают. А всему виной Любаня, да
бурсакова бабаня. В два голоса всех казачек перебаламутили так, что каждая
Марьюшке в пояс кланяется – за мужа своего просит. За тынами деды стоят, свой
участи ждут. Энтим гордость казацкая не позволяет милости просить. Но по мордам
и бородам сивым видать, что приготовились помирать!
Пантелей аж плюнул в сердцах:
- Ити ж вашу мать! Да, нешто, я
басурман какой, чтобы своих же казнить! Дуры-бабы! И вы, старички, не лучше, коли
их слушаете! Идите, станичники, по домам от греха подальше!
В курене родном их уже ведьмочка
с сынками поджидала. Но потом спохватилась – домой засобиралась. Пантелей не
пустил. Да, и Марьюшка воспротивилась. Приглянулась ей девчоночка. Баба и
заговорила про сватовство. Вызнала, что родни у ведьмочки никого не осталось.
Сама она себе хозяйка. А Фролушка ей давно по сердцу пришелся и ничего девка
против свадьбы не имеет.
Не скоро казаки круг собрали,
потому как в спешке такие дела не делаются. В новые атаманы выбрали Пантелея. А
кого еще, коли один он супротив колдуна выстоять сумел? Так что пришлось все же
ему суд судить, да правду вершить. Повелел он Никитку и Николку с Мишкой
отпороть принародно ивовой лозой в соли выдержанной. Большего-де не наработали.
Атаману бывшему с сыновьями хуже досталось. Пантелей их отпустил с богом.
Только сказал напоследок:
- Злее совести ничего на свете
нет! Живите, коли можете!
Хотел, было, атаман с семьей
уехать из станицы, но есаул против встал. Вроде, сказал он батьке: «От себя
никуда не сбежишь!» И служили они Богу, Царю да землице русской не за страх, а
за совесть! Бурсак назад в город не вернулся. Славного вояки с него не
получилось, но в походы он все-таки ходил. Писарчуком его Пантелей пристроил.
Но это было потом.
Осенью Фролке с ведьмочкой
свадьбу справили. Добрая молодка была. То ли она наколдовала, то ли просто так
получилось, но на следующий год народила землица богато. Казаки жировать
начали. И с той поры ни разу у нас никто без урожая не оставался, зимой не
голодал. Щедра землица к хорошим людям…
- С той поры много воды утекло,
да людей свой век отжило. Только в память о том случае станицу нашу Сторожевой
называть стали, потому что не обычные тут казаки живут, а особые! Ни пули, ни
шашки вражьей не боятся. В одиночку на сотню ходят! Не иначе – заговоренные...
А чтобы слабого когда бить, и в мыслях не держали. И вы так же должны. А то,
кто вчера Миньке Богатыреву ухи оборвал? Вот погодите, вернется папаня, он вам,
неслухам, покажет, как малых бить! Ремнем-то отходит откель ноги растут, а
плакать не велит! Не было еще такого, чтоб Сторожевые боли терпеть не могли,
хилых забижали! Ой, кто это сказал: «Всенепременно отхожу»? Слышите, слышите –
в окошко кто-то стукнул? Кто там? Гри-и-ша! Семка! Митька! Сынки, батька
вернулся! Гри-и-иша-а!
Марина
Урусова
Комментариев нет:
Отправить комментарий